25 ноября в Москве в стенах Румянцевского зала Дома Пашкова состоялась презентация совместного проекта Российской государственной библиотеки (РГБ) и общественного фонда «Возрождение Тобольска» под названием «Ф.М. Достоевский «Перерождение моих убеждений». Факсимильное воспроизведение рукописи. Научный комментарий». С докладом к участникам выступил митрополит Корнилий.
После выхода из каторги Федор Михайлович Достоевский писал в своем «Дневнике»: «Я скажу вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных!»
И эту вину он в своем творчестве разрешает исповедью, покаянием и искуплением своих и чужих грехов. Федор Михайлович сделал себя ответственником за чужой грех.
Пробыв четыре года на каторге, и после нее он видел так много жестокости, пьянства, разврата… «И народ знает, — пишет Достоевский в «Дневнике», — что за смрадные грехи проклят Богом, что поступает он худо, греша… но неустанно еще верует народ наш в правду, Бога признает, умилительно плачет… и верите ли: чем беднее и ниже человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды». Писатель верит: «Спасет Бог людей Своих, ибо велика Россия смирением своим».
Перед каторгой ему подарили Евангелие — Благовестие на всю оставшуюся жизнь. В ссылке он увидел и понял жизнь и смирение простого народа и запечатлел это в образе «стародубского старика» — старообрядца («Записки из мертвого дома»), наделенного особыми душевными качествами — детской простотой и доверчивостью, как сказано в Евангелии: Истинно говорю вам, если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18, 3). Федор Михайлович пишет о старике: «Что-то спокойное и тихое было в его взгляде, ясные глаза были окружены мелкими лучистыми морщинками. Часто говорил я с ним и редко встречал такое доброе, благодушное существо в моей жизни… Прожив с ним некоторое время, вы бы невольно задали вопрос: как мог этот смиренный, кроткий, как дитя, человек, быть бунтовщиком?» «Во всем остроге старик приобрел всеобщее уважение… ему арестанты с уверенностью давали на хранение свои деньги». Сколько в России было таких старообрядцев в тюрьмах и изгнании! Им помогали переносить страдания качества, присущие православному русскому народу: смирение, благодушие, детская простота.
Федор Михайлович старался глубже разобраться в особенностях мировоззрения защитников старой веры, которых оценивал как пример духовного протеста русского народа. О Расколе он пишет как о «самом крупном явлении в русской жизни и самом лучшем залоге надежды на будущее», в то время как западники считали раскол «фактом русской дури и невежества».
Федор Михайлович обращался к «Житию» протопопа Аввакума, давая ему самую высокую оценку, отмечал живость и образность его речи. В статье «На каком языке говорить отцу отечества?» Достоевский отмечает, что перевести на иностранный язык сказание Аввакума просто невозможно. Защищая русский язык от нападок западных либералов, писатель в «Дневнике» ссылается на старообрядцев: «Самое колоссальное обвинение на нашу Церковь, придуманное либералами, о «неудобстве» церковнославянского языка, будто бы непонятного простолюдину, — и восклицает: А старообрядцы-то? Господи!»
Зная грамотность старообрядцев, сохранение ими традиций иконописания и церковного крюкового пения, Федор Михайлович пишет, что они, будучи в гонениях, вынуждены были грамотно отстаивать свою веру, и это заставляло их внимательно изучать Святое Писание. У старообрядцев, защищавших чистоту веры, он находил чувство основ русского народного характера, что в то время катастрофически теряла синодальная Русская Церковь.
Ф.М. Достоевский симпатизирует именно старообрядцам, а не представителям официальной Церкви, которую он именовал «ведомством православного исповедания», которую поддерживало и контролировало государство. В своем «Дневнике» он пишет: «Вникните в православие, это вовсе не одна только церковность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве по-настоящему и мистицизма-то нет вовсе, в нём есть одно человеколюбие, один Христов образ — по крайней мере, это главное».
Всю жизнь Федор Михайлович искал ответы на жизненно важные вопросы, и главный из них — спасение души через веру в Исуса Христа.
Христос был для Достоевского главным авторитетом в решении вопроса: верны ли мои убеждения? Он утверждал — проверка одна: Исус Христос и Его заветы в Евангелии.
В «Дневнике» Достоевский пишет: «Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всём заблудимся… Если бы кто-то мне доказал, что Христос вне истины… то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной… Нравственный образец и идеал есть у меня один — Христос. Спрашиваю — сжег ли Он еретиков? Нет. Ну так значит сжигание еретиков есть поступок безнравственный» (конечно, он хорошо знал о сожжении четверых пустозерских узников и многих других страдальцев за веру). Таким образом, Федор Михайлович не принимал насилия, тем более на религиозной почве. Ему был близок идеал древнего апостольского православия, ведь именно такое православие и было на Руси до печально известных реформ патриарха Никона и царя Алексея Михайловича. Мысли о страдающем «народе-богоносце», о притеснениях старообрядцев были близки Федору Михайловичу, и та вера, которую ценой своей жизни сохраняли старообрядцы, на самом деле могла восприниматься писателем как доказательство правоты «апостольских христиан» — старообрядцев.
«Всё назначение России заключается в православии», — гениально предрек Достоевский на будущее, но русский народ пока его не услышал!
