Есть мнение, что незваный гость все-таки лучше званого. Ну, как иначе вы узнаете, кто на самом деле помнит о вас, и рад случаю пообщаться с вами, и готов, если понадобится, преодолеть ради этого немалые расстояния. Протоиерей Леонтий Пименов, сколько помнится, всегда придерживался этих взглядов по данному вопросу. То есть специально никогда никого не звал, хотя и ждал.
18 февраля (ст. ст.), когда празднуется память иже во святых отца нашего Леонтия, папы Римского, регулярно приходится на Великий пост. Но в 2013 году исключение из правил: семьдесят седьмой день тезоименитства о. Леонтия приключился в Неделю о блудном сыне, в мясоед! Можно и попировать!
И вот с приподнятым настроением, по утреннему морозцу, мы летим по шоссе из Москвы в Орехово-Зуево повидаться с о. Леонтием. Мы — это и есть незваные гости и по совместительству старые друзья о. Леонтия, а в целом, получается, делегация от общины Никольского храма, что на Тверской Заставе в Москве. Во главе наш председатель, редактор журнала «Церковь» и руководитель Издательского отдела Московской Митрополии Александр Васильевич Антонов. Далее по списку Владимир Петрович Долматов, основатель и главный редактор в свое время лучшего в России, как любит подчеркнуть о. Леонтий, исторического журнала «Родина» (под обложкой которого увидел свет пробный, так называемый нулевой, номер «Церкви»). Следующий — Сергей Михайлович Закревский, бухгалтер Тверской общины, и замыкаю список я, списатель сих строк.
Прилетели. Когда вошли в храм, литургия уже началась. Кладем начал. Краем глаза замечаю, что на правом клиросе возвышается богатырская фигура протоиерея Ивана Думнова из Владимира. Возле него, как Алеша Попович рядом с Ильей Муромцем, протоиерей Алексей Михеев, иконом Московской епархии. Среди народа в храме тоже немало знакомых лиц. Вижу Евгения Голоднова, основателя и председателя орехово-зуевского краеведческого общества «Радуница». Впрочем, пока я не занялся перечислением всех присутствовавших за литургией, пора поставить на этом месте известную ремарку старообрядческих книжников: до зде довольно.
В этот день о. Леонтий служил как всегда неторопливо, бережно и даже трогательно. В древлеправославном богослужении, с его веками неизменными духом и буквой, традицией и неизменным обрядом, казалось бы, не остается места для личных чувств. Но ведь и скрыть их не получается. Батюшка сегодня «в настроении» или нет, служит «со страхом» или «торопит службу», народу все хорошо видно даже сквозь алтарную преграду. Не ради пустого любопытства, конечно. Тут ключ ко всей духовной жизни прихода. И как приговор народа: этот батюшка любит молиться, а тот, мол, не очень.
Службу церковную, молитву о. Леонтий любит, как могут любить, возможно, только попы старого воспитания. Иногда кажется, что он ею питается. Случается, за литургией следует молебен, потом одна треба, вторая и под конец приезжает нарочный и требует батюшку к болящей… И вот загадка: по возвращении батюшка отставляет от себя еду и соглашается только на чашку чая. Ему приносят, и тогда бывает удоволен священник, и тогда живет церковный приход, глядя на своего пастыря, все более и более к Духови прелагаясь. Ведь в Церкви все не как в миру. Мертвые воскреснут, первые станут последними, а отдающие восприимут стократно. Бог становится человеком, а человек обожится. По понятным причинам этого обоженного человека люди перво-наперво стараются разглядеть в своем священнике. Вот почему с замиранием слушают христиане возгласы, доносящиеся из-за царских врат. С возрастом голос о. Леонтия утратил прежнюю силу, но в нем появились прозрачнейшие полутона, которые заставляют звучать в человеке усталые струны, которые, уже казалось, давно отзвучали. Но, в общем – до зде достаточно. Все-таки пора подумать и о земном.
После службы стол накрыт. Не очень богато (в смысле деликатесов), но с большой любовью (в смысле народной поварской придумки). Впрочем, самое главное за столом о. Леонтия — между блюдами успеть поговорить с батюшкой, а то где его еще поймаешь? Вот таким образом и получилась у нас импровизированная пресс-конференция. Мы спрашивали, а о. Леонтий отвечал. У каждого нашелся свой вопрос. Первый начал от корней:
— Батюшка, а все-таки старообрядцами рождаются или становятся? Ведь это убеждение все-таки, а не национальность.
— Есть категория людей, которые приходят к вере через поиск истины, нравственные метания, напряженные размышления, какие-то душевные мучения. Через тернии, одним словом, что заслуживает уважения. А кому-то это не свойственно, да и не нужно — в силу их происхождения. В силу того факта, что они родились у родителей-старообрядцев. Тут еще только предстоит заслужить уважение. А пока это только ноша на рамена.
С каких пор я узнал, что мы старообрядцы? С молоком матери. То есть родился в старообрядческой семье и с появления на свет уже был на своем месте. И каких-то мук по выбору пути к Богу, как это бывает у других, у меня не было. Я просто таким родился, и задача была таким оставаться. Не поддаться каким-то обстоятельствам, не изменить вере, а научиться, сохранить и передать. А убеждения наросли вместе с выростом.
— Но связь поколений, бывает, рвется. Вы рано лишились отца, кто же был вашим воспитателем?
— Несмотря на то что я в полтора года просто не мог запомнить своего отца, меня воспитывал его пример и память о нем. Между нами сохранилась связь, только не видимая, физическая, а духовная, невидимая.
Мой отец, Иван Алексеевич Пименов, был прилежным прихожанином нижегородского храма. Активистом, если по-светски выразиться. И вот приблизительно в 20-е годы, в период НЭПа, когда было такое послабление для всяких видов деятельности, — кооперативы тогда появились, и мой отец тут же основал сельхозкооператив, начал картошкой заниматься. И у нас дома на стене висел диплом, выданный ему за высший урожай картофеля в области. А потом началось колхозное строительство. Но если человек заметен, он везде активен, правильно? Он не может просто сидеть сложа руки и молчать.
Вот эпизод. Рождение колхоза. Типичная картина — приезжают из района, в кожаных куртках, с наганами, собирают народ: мол, надо колхозы организовывать. Мужики молчат: ну надо — что ж… Им говорят: название должно быть оптимистическое у колхоза — вот, «Путь к коммунизму» подходит. Выскакивает молодой мужичок: «А почему вы нам навязываете название? Мы сами можем придумать!» «Ну а вы какое предлагаете?» «Я предлагаю назвать ,,Согласие”». Это был мой отец.
На словах в те времена, как, кстати, и сейчас, изображалась демократия. Это в застенках был террор. Тайный он был, тайный! А при народе, на виду начальники себя сдерживали:
— Ну что ж, — скрипя зубами, говорят. — Пусть будет «Согласие».
У меня до сей поры хранится печать этого колхоза «Согласие».
Потом дело доходит до выбора председателя. «Мы вам 25-тысячника привезли, он бывший матрос с Балтики, хороший организатор, показал себя…» — «А почему мы не можем выбрать своего председателя?» — опять мой отец высовывается. «Ну, вообще говоря, можете. А кого бы вы предложили?» Народ тогда говорит: «Вот мы Ивана Алексеевича предлагаем».
Так мой отец становится первым председателем колхоза. Все знают, что он верующий, что он старообрядец, и как будто бы ничего… А тут начинают разорять монастыри, и отец параллельно становится председателем общины Елесинского монастыря, который на грани разорения… Что за община монастыря? Монастырь уже разорен, он превращается в церковную общину деревни Елесино. В простую общину. Но еще живы инокини. Нужен председатель вместо игуменьи.
Параллельно в нижегородском храме события развиваются — молодежь этого прихода создает нечто вроде кооператива — кассу взаимопомощи для нуждающихся прихожан. Собирают членские взносы, заводят приходно-расходные книги, составляют списки. Между тем в стране уже подмораживает. Как говорил священномученик Аввакум, «зима хощет быти». Начинается прижим. Тогда было так: где есть список — значит тут и контрреволюционная организация… И по этому списку…
Но первая волна репрессированных, кстати, шла не в лагеря, а в ссылки. В 1929-м и 30-м годах — ссылки были. И вот по списку всю группу захватывают, и моему отцу дают три года ссылки. Его, протодьякона Михаила и Ивана Федоровича Лебедева, всех троих, высылают в Архангельск. И там он встречает мою мать. В 34-м году отец возвращается из ссылки, привозит с собою молодую жену. Но в колхозе, понятно, уже другой председатель. Отец безработный. В 36-м на свет Божий появляется первенец. …Родился я на соломе. Во дворе скотном, не в роддоме. У нас в деревне так принято было. А в избе родить считалось грех. И рожали в скотном дворе. Но обязательно на чистой соломе.
А в 37-м начинается новая волна репрессий. Повторно забирают бывших ссыльных. И уж тогда с ними разделываются по-настоящему. Отца арестовывают в канун октябрьских праздников, он был взят 6 ноября. Обвинение: «организация террористической группы из монашек Елесинского монастыря для ликвидации членов Политбюро».
О. Исидору сослужит протодиакон Михаил Голубев, соузник Ивана Пименова (отца Леонтия Пименова) по ссылке в Архангельске
А 20 января 38-го года, в его день ангела, на память св. Иоанна Предотечи, когда ему исполнилось 33 года, его расстреляли. Но это выяснилось потом, а тогда нам, его семье, сообщили, что он осужден на 10 лет без права переписки. И все десять лет мать неоднократно подавала всякие прошения, апелляции. С нами разговаривали все эти годы, как будто он все еще живой, отвечали, что апелляция удовлетворению не подлежит, ничего сделать нельзя. Но мы жили надеждой… Потом прислали из НКВД лживую справку, что он умер в 1943-м от туберкулеза на Бору, то есть в лагере, находящемся около дома. И только уже спустя целую жизнь я прочитал его дело и узнал, что он был расстрелян.
А мать моя была из новообрядцев, присоединилась, когда за отца выходила. Когда его забрали, ей 26 лет было. И она была уже беременна братом. После войны, когда мне было уже 11 лет, она вынуждена была уехать на свою родину, в Архангельск — трудно было жить. Ведь самые голодные годы были 46-й и 47-й, а не военные, как многие думают. И с 11 лет я жил фактически один, у тетки, у своей крестной матери. И память об отце мне заменила живого отца.
Благодаря теткам моим, Анне и Наталье (Царствие им Небесное!) на церковнославянском читать я научился еще до школы. Каждый день молимся полунощницу: тетушка читает, я стою рядом и глазами слежу по книге, и как-то все ухватилось. Мне тогда уже было известно про историю Церкви, про старую веру.
Книги читал, конечно. Не для похвальбы скажу, в школу я пошел сразу во второй класс. Почему? Потому что я 36-го года рождения, а все мои товарищи 35-го. Они уже пошли в школу, а мне не было еще 7 лет, меня не взяли. А хотелось учиться вместе, в одном классе. И я через год экстерном пошел во второй класс. Неделю проучился в первом, затем мать написала заявление, и хорошая была директор школы, не отказала. Собрали педсовет, и я сдавал экзамен за весь первый класс. И стал сразу учиться во втором, догнал своих друзей. С отличием окончил начальную школу.
Кстати, у отца была большая библиотека — ее всю забрали. Она хранилась, как раньше было принято, не на стеллажах, а в сундуках. Два сундука книг. «Мы просмотрим и отдадим». Ерунда, конечно. Ничего не отдали. Тем не менее книги кое-какие дома оставались, из тех, что чекисты не взяли, это все читалось.
Из беллетристики самая моя первая книга была в жизни, ее тоже оставили, вот такой толщины подшивка дореволюционного журнала «Родина». Он наподобие журнала «Церковь» издавался еженедельно, тетрадками, а потом переплетался в годовой выпуск. И один такой у нас имелся. Первое стихотворение, которое я выучил из него и декламировал гостям, был «Утопленник» Пушкина. «И в распухнувшее тело раки черные впились…» Доводил гостей до ужаса!..
— Когда вы поняли, что жизнь в вашей семье выбивается из общего уклада советской страны, не возникло желания притаиться или, наоборот, стать таким, как все?
— Получилось так, что с самого детства я не притворялся и не скрывался, и все окружающие знали, кто я: что из верующей семьи, что я старообрядец, хожу в храм. Вот «В лесах и на горах» известная книга… Это наши волжские берега. Правый берег у Волги, как правило, высокий — это на горах. А левый низкий, до Ледовитого океана — это леса сплошные. Я родился на кромке лесов, которые выходят к Волге. В деревне Колобово из 50 домов было только два старообрядческих. От Нижнего Новгорода где-то 12 километров, если напрямую. С городом была постоянная связь. Моста тогда не было, но были всякие пароходики, паромы, зимой — по льду. И я с самого детства посещал городскую церковь. И в школе учился — пешком ходил. До четвертого класса я ходил два километра в одну школу, туда — сюда. С пятого класса по десятый в другую школу — пять километров туда и обратно каждый день. На этом берегу кончились уроки — я пешком иду по ледяной Волге в церковь.
В школе я был один такой «несознательный». Я не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем. И везде все про меня знали. Но не преследовали. Почему такое было возможно? Может, просто повезло. Дело в том, что преподаватели гимназий, епархиальных училищ, все, кто был дворянского происхождения, они были сосланы. Ну так, слегка. А когда освобождались, им запрещалось жить в больших городах. В Москве, само собой, и в областных центрах. Такие были кольца вокруг городов — для Москвы 101 километр, ближе не подпускали. А в других городах тоже такие кольца были, но поуже. Например, 10 км. И вот на этом 10-м километре от Нижнего Новгорода я жил и наша школа была. Там оседали все бывшие преподаватели гимназий и дореволюционных училищ, т.е. высший класс преподавателей. Среди них встречались люди, верующие втайне, сочувствующие верующим. И в этом мне повезло. И еще в том, что это были преподаватели экстра-уровня. Когда я своих одноклассников сравнивал по образованию с городскими ребятами, я видел: городские — просто слабаки.
–— Но ведь советская школа учила, что человек произошел от обезьяны, что коммунизм — светлое будущее, и многому другому, что должно было смущать мальчика из верующей семьи. Как вы с этим справлялись?
— Тетушки у меня были такие умные, по-народному грамотные. Рассказывали мне разные случаи из жизни, поддерживали. В чем могу перед вами покаяться — сомнения у меня, да, были. Вот представьте себе. Дома разговоры внутренние, не для всех. По отношению к колхозу высказывались откровенно негативно. Ругали колхозные порядки. Но была установка — больше нигде никому ни слова!.. А в школе доказывали: общественное хозяйство дает преимущество, ну как же единоличнику справляться со всеми сельхозработами? Только коллективное хозяйство может дать стране нужное количество продукции. Опять же трактор надо купить, другой техникой вооружиться — где возьмешь деньги? Только сообща. Тогда мне не приходила простая мысль — а где же фермеры американские брали деньги на трактора? Я действительно поверил, когда учился в школе, что колхозы — это передовая форма ведения сельского хозяйства. Что и капиталисты в будущем придут к этому же. И что мой отец в этом отношении был не прав. Так мне думалось, и в этом я перед ним был грешен. Но как трудно тогда было сохранить себя! Вот что значит детское воспитание и окружающий соус! Свежий огурец, смотря в каком рассоле, будет засолен, поневоле все в себя впитает.
А в остальном?.. Уже в институте мне вопросы задавали — как же ты, верующий, на пятерку отвечаешь марксизм-ленинизм? Ну, отвечал я, так я же выражаю не свои мысли, а Маркса, Энгельса, Ленина и их сотоварищей — как они думали, как они считали.
— Говорят, что из-за веры вы чуть-чуть не угодили в детский дом.
— Это в 7 классе было. Учителя были, конечно, разные. Была у нас Нина Семеновна Савицкая, историчка, из партийных, но тоже репрессированных. Она подняла вопрос в масштабах сначала школы, что вот у нас есть такой ученик, вроде прилично учится, но не комсомолец. «Я, — говорит, — поняла, в чем дело: виновато окружение, в котором он находится. У него отец враг народа, он у тетей таких же — надо его спасать идеологически. Необходимо изъять его из этой вредной семьи и поместить в детдом».
А, кстати, у нас там был очень хороший детдом. Стояла воинская часть, школа лейтенантов. Война кончилась, и это налаженное хозяйство превратили в детский дом. Вокруг сосновый лес, рядом Волга. Я ходил в 7 класс в ботинках 43 размера. Нашел их на чердаке. Они у меня хлябали. А детдомовцы — в начищенных ботинках, в новеньких пальто с шарфами, в шапках зимних, серым мехом отороченных. Я ходил, прямо скажем, в лохмотьях и, откровенно говоря, внутренне во многом им завидовал. У нас полуголод, а их там кормят, одевают — как здорово!
— Представить невозможно, чтобы вы когда-либо кому-то завидовали?
— Я был шустрым ребенком, и мне, разумеется, хотелось быть вместе с другими, в компании. В летний пионерский лагерь поехать… Но я не пионер. Эти детские радости были не для меня. Я все-таки оставался изгоем — сыном врага народа. Читал про пионерские костры, песни, дружины! И как это все далеко от меня, как недоступно!
Ведь я один, отщепенец… И представьте, завидовал… И когда встал вопрос, что меня в детдом… Который мне нравился… Мне представилась возможность попасть в сытую, веселую жизнь. Это было искушение.
Мое дело должна была разбирать комиссия районо, районного отдела народного образования. В учительской собрались, и меня вызывают. Начинают выступать. И слышу, что многие соглашаются с предложением Савицкой — да, мол, надо спасать мальчишку.
И вот уже вызревает решение изъять меня от «отсталой» тетушки. А я сам, несмотря ни на что, принял решение остаться на родине отца. Сознательно. С теткой, моей крестной.
Председатель комиссии, такая седая женщина, все молчала. Слушала, слушала, как Кутузов в Филях. И вдруг говорит: «Мы вот тут рассуждаем, решаем судьбу мальчика. А давайте его самого спросим?» — «Давайте». — «Пименов, а ты сам как хочешь: в детдом или остаться со своими тетушками?» Я, хотя был стеснительный, набравшись храбрости, твердо отвечаю: «Хочу остаться в родном дому с тетушками». Она говорит: «Вопрос решен. Заседание закрыто».
Пожизненно ей благодарен.
— Была у вас мечта, кем стать после школы?
— В 10 классе я не мог сказать, кем хочу быть. Видимо, из-за того, что слишком много целей наметил. Но я точно знал, кем я не хочу быть. И в этом списке был медицинский и строительный. И в результате оказался в строительном. Хотя поступил сначала в политехнический. Каждое поколение имеет свои престижные вузы. Вот в мои годы, а закончил школу я в 53-м году, самым престижным был радиофакультет политеха. Радио-механический, электронный… Конкурс по 10–15 человек на место.
Вместе со мной школу окончил отличник Андрей. Он подал документы на радиофакультет. А я, мальчишка из деревни, иду соревноваться с ним, и вовсе не потому, что радио меня интересовало, а потому, что мне надо испытать свои возможности. Подаю документы и пишу автобиографию. Чтобы промолчать об отце — такого и в мыслях не было. Если я об этом промолчу и меня потом разоблачат, это будет вообще что-то такое… или позор, или посадят. И вот пишу: мой отец был арестован как враг народа…
Сдаем экзамены. Андрей сдает все на пятерки. И я сдаю все на пятерки. Его принимают на радио, а меня зачислили на кузнечно-прессовые машины, к которым я никакого интереса, ни желания — ничего абсолютно не имею. Я считаю, это сработала моя автобиография. Но и с этого факультета меня потом «ушли».
— Удивляет другое, как у вас, не комсомольца, приемная комиссия вообще взяла документы?
— Не надо представлять советский период как сплошную деспотию и несвободу. Нет. Еще раз говорю, было как: надо всем лозунг — у нас самая свободная страна в мире. А все репрессии были за занавесом. Они были тайные. Их всячески маскировали. И не показывали миру. Формально не было запрета — верующих не брать в институты. Но было множество незаметных способов «не пущать». Сотни закулисных рычагов. В крайнем случае, можно было и позже отчислить.
-А почему вы строительный институт так и не закончили?
— В институте я решил сам себя не раскрывать. В это время я ходил, конечно, в церковь, мне приходилось быть головщиком церковного хора. Два года все обходилось. На 3 курсе вдруг это какими-то путями стало известно. И началось… Были 50-е годы. Сразу «молнии». Прямо ударили в набат, как будто чума у них началась или проказа. Но как им быть? Я не комсомолец, поэтому на комсомольском собрании меня пробирать нельзя. С этой стороны я был прикрыт. Но все-таки начались вызовы к ректору, и в «органы», и т.д. Дело покатилось снежным комом — общественность осуждала. Обошли меня с фланга: раз я не комсомолец, то сделали собрание учебной группы. И вот один из моих товарищей, с которым я и в компании, случалось, выпивал, выступает и меня осуждает: «Я бы такого расстрелял». Мой товарищ по группе. То есть обстановка была такая осуждающая. И с 3 курса пришлось уйти.
Но опять же — формально не по идеологическим причинам. А просто Мюллер, профессор математики, заслуженный ученый, сажал меня по высшей математике, сажал и посадил. Формально отчислили за неуспеваемость по математике — моему любимому предмету.
Но были и другие преподаватели, некто Нисский например, которые меня и вытаскивали, и сочувствовали… В итоге я окончил строительный техникум. И если без ложной скромности, от младшего техника дорос, не имея высшего образования, до исполняющего обязанности старшего архитектора реставрационной мастерской в Нижнем Новгороде.
— В реставрационной мастерской чем вам приходилось заниматься? Надо ведь руки иметь, чтобы там работать.
— Совершенно верно. У меня черчение было прилично поставлено. Но главное — в мастерской работал выдающийся талант Агафонов Святослав Леонидович. Исключительно знающий, образованный человек, который не стал доктором наук только по своей скромности. Его кандидатская была на вес как докторская. Я прошел школу реставрационного дела у этого человека, работая ним бок о бок.
У меня специализация была — каменное строительство, XVII век. И сейчас, когда я занимаюсь восстановлением своей церкви в Орехово-Зуеве, мне не требуется помощь других специалистов. Только время, деньги и рабочая сила. Сейчас дефицит мастеров. ПТУ превратились в колледжи, все учатся менеджменту, бизнесу. А плотника высшей квалификации где сейчас готовят?
— Вы никогда не думали быть священником?
— У меня не было мечты служить священником, мне казалось, я должен в других областях найти себя для Церкви. В церкви я пением занимался. В 19 лет я уже был благословлен стать головщиком — т.е. руководил клиросом в нижегородском храме. А Нижний Новгород уже соперничал с Москвой по уровню хорового мастерства. И 25 лет я стоял на клиросе. И мне казалось, что мое служение Церкви в этом заключается. Ну и побочные всякие интересы проявлялись.
У меня был друг в Москве, Евгений Бобков. Мы с ним познакомились в 1952 г. на погребении архиепископа Иринарха. Раньше Покровский собор был летний, не отапливался, и зимой в нем был страшный холод. Холоднее было, чем снаружи. Это характерно для массивных каменных зданий. Молящиеся стояли в пальто, стихарные свой стихарь надевали поверх зимнего пальто. Некоторые, у кого шевелюра, непокрытые стояли, а большинство, особенно лысые мужики на клиросе — шарфом головы окутывали.
И вот зимой были похороны, а я приехал в ботиночках. В алтаре пол был — чугунные плиты. У меня все замерзает, и этот мальчишка заметил и дал мне сапоги валяные большого размера. Я прямо в ботинках в них залез. С тех пор мы дружили. У него своя история, сложная. Он поступил в МГУ на юридический, его исключили как верующего. Потом он все же закончил, заочно, было к нему внимание КГБ. Он был очень цельной натурой. Без всяких сомнений и вариантов — принять сан и служить Церкви. И служил ей действительно, и потом трагически погиб, есть подозрение, что в подстроенной автомобильной катастрофе.
У меня такого стремления стать священником не было. А у него и родители мечтали, чтобы он служил, и он сам — все едино. У него десять детей было, и у всех мне довелось быть крестным.
— Как же вышло, что вы против своего желания приняли рукоположение? Что могло вас заставить?
— А вот этот мой друг все время нагнетал – давай, давай… Это раз. Два – влияние епископа Анастасия. Маленького роста, очень смелый, мужественный и предельно скромный. Все в нем совмещалось. Такой старичок-боровичок незаметненький, а внутри – силища, могучая сила воли. Он всю войну работал в интендантской службе, для Московского военного округа организовывал теплицы, огороды, сельское хозяйство. Отлично у него получалось. Его очень ценили, со службы не отпускали. С другой стороны, наши на него тоже наседали – будь священником. И он только в 70 лет ушел на пенсию и согласился стать священником. Потом у него умерла жена. Только в 80 лет он согласился быть епископом. Умер в 94 года. И за эти 14 лет он сделал очень много. Можно сказать, сохранил епископский чин в нашей Церкви. И вот он тоже все время нажимал на меня – давай, давай. Он был епископом Клинцовским и Новозыбковским. (В Брянской области есть такой городок Клинцы, там была его резиденция.) И одновременно Донским и Кавказским. Очень хорошо умел поставить себя с властями, без заискиваний и без лишней важности, а умел как-то в разговоре подчинить собеседника.
Он меня уговаривал, и последней каплей стало вот что… Он говорит: «Пусть ты не хочешь принимать священный сан, но тогда не откажи в другом деле. У меня нет приличного помощника, дела застаиваются. Поработай у меня референтом». И тут я согласился. Это был 85-й год, когда я поехал работать в Клинцы. Семья живет в Нижнем Новгороде, шесть человек детей, а я служу в Брянской области. На работу – на самолете.
Тогда как раз 40-летие Победы в Великой Отечественной войне праздновали. И мы с ним сошлись в том, что не останемся в стороне. Тогда многое было сделано нами впервые. Например, я его уговорил – открыто, даже вызывающе, отпраздновать в епархии эту дату. Накупил плакатов всяких. Все епархиальное управление оклеил этими плакатами. У меня библиотека была приличная, чемоданами возил книги о войне. Выставку книжную сделали с приглашением местных руководителей. И впервые в нашей стране был дан духовный концерт, посвященный Победе. На него были приглашены местные власти, и они присутствовали. А хор был приглашен нижегородский. Да и для наших прихожан это было вновь – в церкви, и вдруг концерт. Но – духовного содержания. И все прошло степенно и успешно.
И вот тогда я увидел, как много требуется в Церкви работников. И я сломил свое нехотение. Но была еще одна задача, которую надо было решить. Нужно получить согласие уполномоченного комитета по делам религий. Тут шансов мало. Во-первых, меня пасло КГБ, можно сказать, «от юности моея». Во-вторых, был такой неписаный принцип: если ты инженер или учитель, то органы из этой категории служащих в священники старались не допускать. Нижегородский уполномоченный говорит: «Ни в коем случае, только через мой труп!» Поэтому я вынужден был уволиться из реставрационной мастерской и работал дворником и ночным сторожем. Вот из этой категории вроде бы допускались. Кстати, тот уполномоченный, который сказал: «Только через мой труп», через три месяца после моего рукоположения умер.
В Лазареву субботу 1985 года меня поставили в сан дьякона. А Евгений Бобков, уже священник, был секретарем епархиального управления, и наше трио заработало.
А потом встает вопрос принять священнический сан. Конечно, епископ Анастасий умел додавить, хватка такая… И вот, уже в том же 85-м году, осенью, на Казанскую, меня ставят в священники.
– Как же на этот раз уговорили?
– В то время очень бурно стали действовать беглопоповцы, так в народе называют ответвление нашего старообрядчества – параллельную иерархию. Их центром тогда был город Новозыбков. Рядом – наш храм и их храм. В то время еп. Анастасий был сильнейшим сторонником нашего сближения, вплоть до объединения. И у них были сторонники того же. И вот мне говорят, что нужен священник для переговоров, деятель на этой ниве. И меня посылают в Новозыбков священником в наш храм. Чтобы я устанавливал контакты с ними.
Но потом события начали развиваться стремительно. Отец Евгений Боков погибает 25 декабря 85-го года. Следом – смерть архиепископа Никодима. Владыка Анастасий как местоблюститель переезжает в Москву и меня перетягивает поближе, хочет, чтобы я ему помогал. Наступает 86-й год, и весной, после службы на Благовещенье, он скоропостижно умирает. Но к этому времени он уже успевает меня перевести в Орехово-Зуево, в Фомину неделю я служу первую службу.
– И владыку Алимпия успел перед смертью поставить…
– О, это отдельный сюжет. Он не соглашался, будущий владыка Алимпий, очень долго. Когда владыка Никодим умер, специальным посланником, меня одного, владыка Анастасий направил в Нижний к дьякону Александру Гусеву, уговаривать. Помню, случился инцидент во время пострижения. Вопрос об имени. Обычно принято так: постригающий для тактичности спрашивает – какое имя ты хотел бы принять? Если оба согласны – все хорошо, а если разногласны, то последнее слово за тем, кто ставит. И получился такой диалог. Владыка Анастасий спрашивает: «Ты кем хотел бы стать?» Алимпий говорит: «Алексеем я хочу быть». Анастасий не согласен. И как провидчески Анастасий почувствовал, он был одарен таким даром… Буквально через 2–3 месяца в РПЦ произошла смена Пимена на Алексия II. Представьте себе – у них бы был Алексий и у нас Алексий. Сколько ненужной путаницы и т.д. Анастасий говорит: «Нет, будешь Алимпием». А тот: «Я хочу быть Алексеем». «Нет, будешь Алимпием». Дьякон Александр: «Если не буду Алексеем – вообще не буду», – и убегает. Потом успокаивается и смиряется.
– Почему так повел себя Алимпий?
– Почему хотел имя Алексей? Это связано с предысторией. Он служил уставщиком в костромском селе Дурасове при настоятеле протоиерее Алексее Сергееве. Этот священник был настоящим подвижником, в любой час ночи шел на вызов к больному. И будущий митрополит к нему попал в уставщики, и привязался к нему очень, найдя в нем образец, старался подражать ему. Потом органы выслали оттуда нашего Алимпия. И в память об этом человеке он хотел быть Алексеем. Вот такие завязки.
– А вы можете назвать имя человека, который оказал на вас самое большое влияние?
– Однозначно, это архиепископ Иосиф (Моржаков). Собственно говоря, еще мой отец был его воспитанником. И владыка был близок с нашей семьей. Он рано стал сиротой и рано овдовел – в 37 лет, шестеро детей. Почти в то же время, что и мой отец, был арестован, после отбывал ссылку в Караганде. В годы последующих репрессий его искали, чтобы снова посадить, и все это время он скрывался по домам старообрядцев и так и не был найден. В том числе во время войны тайно жил в нашей деревне, в нашем доме. Когда мне было 7–8 лет, он жил у нас в горнице. Для него была отдельная дверь сделана, тайная, чтобы в случае облавы он мог уйти огородами. Первые уроки пения я получил от него, именно от него. Он буквально меня заставил учиться пению, хотя вначале получалось с большим трудом. Убеждал: это тебе пригодится, это тебе надо. Я уже читал к тому времени, он это заметил. «Это тебе пригодится…» И давал уроки.
Ему тогда было уже к 60 годам, но он все еще был красив и статен. У него серебром отливала седина, как будто волосы посеребренные. Карие глаза. Взгляд с улыбкой. У меня так не получается. Он глядит и глазами улыбается и как бы ласкает тебя взором. Говорит тихим голосом, таким мурлыкающим баритоном, как кошка мурлыкает. Очень обаятельный был. И очень умный.
Потом я жил у него. Он стал епископом Кишиневским и всея Молдавии, Одесским и Черновицким и временно Измаильским. Я учился в 9 классе, мне было 16 лет, я все лето и первое учебное полугодие, до зимних каникул, провел в Кишиневе, у него. Находился при нем в качестве секретаря. Я ему всякие документы печатал одним пальцем. Был и уборщиком – подметал и мыл полы в его резиденции. Был и чтецом в церкви, и звонарем, там более или менее освоил церковный звон. Был и посыльным, носильщиком и даже нянькой.
Владыка Иосиф, кстати, проповедник изрядный был. Разные бывают проповедники. Например, у владыки Геронтия свойство такое было, искусство доводить слушателей до умиления, до слез: он проповедует, а весь храм всхлипывает. А у владыки Иосифа был другой дар. Он умел покорять слушателей логикой, увлекать острой мыслью, поражать тонким наблюдением. Будоражить мысль. Меня восхищал его ум. Он говорил спокойно и так убедительно, что сомнений не возникало. Еще раз повторю: он был по-человечески возвышенно красив.
– Почему, когда он стал первосвятителем, не взял вас с собой в Москву?
– Как это не взял? Начиная с еп. Иринарха я в курсе всех событий церковных, потому что имел возможности свободного доступа в Архиепископию. И когда владыка Иосиф стал архиепископом в Москве он меня, мальчишку, в память о страдальце отце моем по-родному принимал, потчевал деликатесами и беседовал. И я вхож был повсюду, где он находился. И получал право присутствовать на Соборах, мальчишкой. Он меня поставил в чтецы в 1945 г. на освящение храма в Нижнем Новгороде. В общем, патронировал.
– Как свидетель и участник большого пласта истории церкви старообрядческой… В советское время какой эпизод на вашей памяти был самым значимым для жизни Церкви?
– Значимый, поворотный? Который я заметил… Он, может быть, и не важный, но мне показался важным… Отвечу.
Вот какой поворот. Он был не мгновенным, а таким постепенно реализующимся. Это случилось при Хрущеве. Если до этого главным связующим между Церковью и государством был уполномоченный комитета по делам религий. Перед ним все трепетали. Он выдавал справку на право служения священнику. И если в партийных рядах, например, вызывали в горком или обком и говорили человеку: партбилет на стол – значит карьера его закончена, он будет уволен отовсюду. И вообще ему дальше будет очень трудно жить. То в нашем случае так. Уполномоченный имел дело с настоятелем, со священником, как с ответственным за приходы. И если он вызывал и был недоволен, он говорил: справку на стол. И без этой справки священник не имел права служить. И на этом очень играли.
А во времена Хрущева, который обещал «показать стране последнего попа», изобрели новый метод. Уполномоченные стали приглашать к себе и разговаривать не с настоятелями, а с председателями церковных советов. У нас в старообрядческой Церкви я не знаю ни одного такого случая, а в новообрядческой Церкви начали назначать председателей церковного совета из органов, просто посторонних, из райсовета кого-то, главное – своего. Им говорили: вы как председатель общины по нашему законодательству фактически являетесь главой прихода, вы являетесь ответственным за все происходящее в вашей церкви. Священник – это у вас наемный служитель. Вы ему определяете оклад, он у вас служит как наемный работник. Государство хочет иметь дело только с вами.
Здорово было придумано это, хитроумно! Некоторые председатели возгордились, конечно. И начали менять свои отношения со священниками. Стали выражать недовольство попами, вплоть до увольнения. У священника список хора не особо получишь. А председатель, он мирянин, он бывший инженер, пенсионер, светский человек, который привык подчиняться начальству. Поэтому боялись открыто крестить детей, венчаться – такое было масштабное давление, буквально преследование верующих. Это был очень тяжелый период.
Тогда и нас коснулось. Когда узнали, что с нашего нижегородского прихода требуют список клирошан… Кто-то начал срочно сгонять молодежь с клироса – пусть старики только поют. Стали думать – как же будем? Среди нас был отец Леонид, мой друг, потом уже настоятель московского Покровского собора, родной брат владыки Алимпия. Мы с ним решили – пойдем к уполномоченному лично. Надеялись, что открыто он не подтвердит своего указания собирать списки. Ведь, как я уже говорил, отдавались подобные указания тишком, а внешне – никто у нас религию не зажимает!
И мы пошли. Нас приняли. Говорим: до нас дошел слух, что якобы вы требуете списки певцов вам подать – это действительно так? Нам что-то не верится в это. Мы боимся провокаций. И он начал: ну что вы, конечно, это провокация! Кто это придумал, кто это сказал? Этого быть не может! Мы в дела церкви не вмешиваемся! И нас освободили от подачи списков. И все же мне кажется, что в послевоенное время это был самый коварный маневр атеистической власти, самый действенный и «результативный».
– Отец Леонтий, послушав вас, я понял одну из черт вашего характера. Вы, оказывается, постоянно пытаетесь раздвигать границы дозволенного. То получить диплом, но при этом не вступить в комсомол, то пригласить советское начальство на вечер церковных песнопений, то в армии бороду не брить – был такой случай?
– После исключения из института я ждал, что меня призовут в армию, но этого почему-то не случилось. Я не уклонялся, но время шло, шло, а обо мне словно забыли. Только сейчас я понял, в чем тут дело, а раньше не приходила мысль… Меня боялись запустить в часть, как бациллу. Чтобы еще кто-нибудь от меня не «заразился». Но все же спустя лет шесть меня направили на полугодовые курсы дозиметристов, а потом еще на три месяца на усовершенствование в образцовую часть. Там школа сержантов была. Дисциплина – высшая! А я с бородкой был. Я объяснил так: я работаю в реставрации, у нас традиция – только с бородами работают; представьте – я здесь у вас три месяца, вернусь без бороды, меня не поймут. Солдаты мне сочувствовали, дали прозвище Борода, а младшие командиры смотрели сквозь пальцы, поскольку я временный. Но вот однажды я попался на глаза начальнику части. Тот как гаркнет: «Это что за семинаристы у нас появились! На гауптвахту захотел? Мигом сбрить!» С той поры я стал от него прятаться. Все три месяца мне помогали другие солдаты: скажут, куда не ходить, как разминуться, когда переждать. Им, наверное, было интересно, как будто это была игра. А я так больше командира части не видел и бороду не сбрил.
–Но ведь это не все. Что это за история была с иностранной делегацией в Нижнем Новгороде?
– На Тысячелетие Крещения Руси мы отважились и пригласили в Москву старообрядцев из-за рубежа. До той поры невозможное дело. А тут мы попробовали, смотрим – уже не каменная стена, поддается… Приехали наши христиане из Америки, из Австралии. Всем хотелось повидать родину предков. Мы решили сделать им тур: показать некоторые наши храмы. А в конце поездки, когда мы из Верещагино возвращались, я решил им Нижний Новгород показать, наш храм, всякие достопримечательности. Заодно пригласить к себе домой, просмотрите: вот как я живу.
Ночью в поезде меня будит проводник. Говорит, мол, пройдите в мое купе, там вас ждут. А там сидит человек в штатском и говорит: «Мы знаем, что вы хотите сделать остановку в Нижнем Новгороде. Не советуем. Езжайте сейчас прямо до Москвы, о билетах не беспокойтесь».
А я думаю, что же я людям скажу, я им наобещал, в гости к себе звал, а потом как бы забыл, что ли? А на самом деле – испугался? Ну нет! Решил ничего никому не говорить. Как и планировали, сошли в Нижнем Новгороде. Специально ходили по всем людным местам, открыто, нарочито не скрываясь. И никто к нам больше не подошел! Наблюдали, но не вмешивались.
Вот с празднования Тысячелетия Крещения уже чувствовалось – власти по отношению к Церкви стали вести себя по-другому. А вскоре все вообще переменилось.
– Отче, вы много повидали и можете сравнивать. Сейчас, на ваш взгляд, какой период Церковь переживает?
– Я бы назвал так: период неиспользуемых возможностей. Из-за недостатка кадров, лености, неактивности, зарытых в землю талантов. Такие возможности! И мы их упускаем, не используем. Если говорить о старообрядческой свободе, то такой свободы за 350 лет у старообрядцев не было. И я даже не представляю большую свободу для Церкви, какая у нас сейчас есть. Я имею возможность сравнивать. Я жил в советский период. Из литературы дореволюционной хорошо представляю те гонения. А советский период отличался чем? При официальной якобы свободе было зашторенное, секретное, в тайне идущее искоренение религии… Хрущев сказал: «Я вам покажу последнего попа». Спрашивается, а какими методами он собирался покончить с остальными попами, с религией?
А сейчас мы как будто одряхлели. Про нас сегодняшних скажу: нет той солености, нет того градуса, накала в самих старообрядцах. Мало Веры. Произошло значительное обмирщение, охлаждение, растворение, смешение, понижение качества самих старообрядцев.
Надежда на самовоспроизводство старообрядчества фактически потухла. Сейчас появилась тоненькая струйка перетекающих от никониан. Вот у меня конкретный случай: новообрядческий протоиерей, посмотрев фильм «Раскол», сам себе сказал – я больше не могу находиться в РПЦ. И пришел к нам. Но это настолько слабый поток, что принципиально не решит наших проблем. Решить проблему могло бы увеличение рождаемости, а растет число абортов. Этот бич, аборты, коснулся не только неверующих и никониан, но и наших тоже.
– А может, уже нельзя рассчитывать на самовоспроизводство? Ведь рождаемость сокращается объективно, старые умирают. Есть другие источники роста?
– Другой источник – обращение неверующих. Привлекательным должен быть сам образ жизни на принципах старообрядчества. На деле же мы, как можем, пытаемся сохранить во плоти образ Святой Руси, но это нами сохраняемое для современного поколения оказывается непонятным, тяжелым, неподъемным. И вот в этом отношении есть над чем подумать нам, старообрядцам. Просто оставаться в этой позиции, мне кажется, очень неперспективно. Я что имею ввиду? Какие у нас остаются возможности?
Главным источником выживания, мне кажется, должно быть объединение старообрядцев. Ведь старообрядцев, вообще говоря, еще немало, но мы разделены. И причиной этому не Никон, не Алексей Михайлович, а мы сами. Потому что, будучи лишенными законного епископата, церковного предводительства, мы в какой-то момент попали в ситуацию «сколько голов, столько и умов». До революции старообрядческих согласий было несколько десятков, сегодня меньше, пять–шесть. Объединение всех исповедующих старую веру – это один из перспективных выходов. И на первой стадии – в виде конфедерации некоей, если выражаться светским языком. Чтобы без посягательств на самостоятельность участников старообрядческой конфедерации.
– А как быть с нашими застарелыми проблемами – нехваткой духовенства, епископата? Иногда складывается впечатление, что уже и недозрелые кандидаты проходят. А талантливых все меньше. И вообще, насколько важен для священника талант, как его взращивать, как распознать?
– Мне видятся два пути в кадровом вопросе. Производство молодых священников, так сказать, на потоке: духовные семинарии, академии. Это свойственно Московской Патриархии, с ее масштабами. Но тут есть и свои изъяны. Например, когда человек, получив диплом, понял, что это не его стезя, но вынужден продолжать этот путь. Не все мужественно могут сказать: «Нет, все-таки это не мое», и начать поиск своего пути снова. Большинство махнет рукой, пусть не по сердцу, не по душе, но диплом уже в руках… Несчастные, в сущности, люди…
Наш путь, я считаю, более оправдан. Конечно, это штучная работа, малопроизводительная. Кандидат в священники выходит путем отбора в результате его практической жизни и выявления способностей на глазах общины, народа. И все это и называется «ни кто же, а званный от Бога». Когда человек построил свою жизнь, образовал семью, видно, какой он семьянин, какой труженик, как он храм посещает, какие у него интересы, нажил ли он авторитет… И в результате он как бы сдает своего рода экзамен на зрелость, тест на готовность послужить Богу и людям. Он даже не знает. Живет и не замечает, что сдает этот экзамен. А экзаменаторы – окружающие люди за ним наблюдают. И когда общество вокруг посчитает, что – да, «сдал зачет», его призывают к служению, это и называется «званный от Бога». Вот какой у нас до сих пор был путь. Хотя и духовное училище необходимо.
Но наш путь, который существует, наивернейший, малоошибочный и больше соответствующий сути нашей веры.
– Вы духовник с большим стажем. По вашему мнению, в наше время на что основное обратить внимание человеку, когда готовится к исповеди, какие грехи сейчас преобладают? Что главное?
– К сожалению, этот вопрос не всегда глубоко затрагивается на исповеди, но он является одним из важнейших, а я как духовник иногда даже не решаюсь напрямую его задавать. Это вопрос об интимном отношении человека к вере в Бога. Чувствует ли сам человек в себе веру, насколько он убежден в ней. Боюсь услышать определенно отрицательный ответ, который сделал бы исповедника заложником этого своего категорического признания, лишив его возможности движения по пути к вере. Поэтому не спешу задавать в лоб подобные вопросы, чаще всего задаю вопросы, близкие к быту, к традиции, к нравственному поведению, к исполнению обетов.
Мы, пастыри, много еще должны подумать, прежде чем со всей прямотой задавать подобные вопросы.
– Известно, что у нас дефицит епископов. Нет монастырей, которые раньше были поставщиками кадров. Что делать с этой проблемой?
– Может быть, стоило бы скорректировать метод отбора. На мой взгляд, у нас крен при выборе кандидатов не совсем в ту сторону. У нас крен больше такой: личная беспорочность, скромность, любовь, тишина поведения, которая порой выражается в том, что человек вообще не смеет сказать ни за, ни против. Поэтому на него никто не сердится, он никому не досаждает.
И в результате мы получаем епископов малодеятельных. Отличающихся в основном смирением и верой – весь их подвиг в этом. А деятельности и активности, которые сегодня так необходимы, не слишком заметно.
– А вы сами, о. Леонтий, в своей семье, воспитываете будущих священников?
– У нас с матушкой Ларисой было шестеро детей – пять дочерей и один сын. Сына и старшей дочери сейчас уже нет в живых. Дочери Вера, Анна, Александра и Наталья замужем за старообрядцами. Мой зять – отец Константин, служит рядом со мною. У нас с матушкой более 10 внуков. Есть среди них уже маленькие церковнослужители – свещеносец и чтец. Был бы безмерно благодарен Богу, если бы кто-то из моих внуков стал старообрядческим священником. И давайте на этом закончим беседу. Спаси вас Христос, и еще раз с праздником.
– Спаси Христос и вас, отче, за откровенность и терпение! Многая вам лета!
Беседу записал С.Г. Вургафт
Фото из архива иерея Алексея Лопатина
