В самом центре Москвы перед зданием Российской государственной библиотеки стоит памятник Ф.М. Достоевскому скульптора А. Рукавишникова, который изображает писателя сидящим в неудобной позе, немного отклонясь в сторону, как бы ища опору в окружающем пространстве и не находя ее. Он так и застыл на ветру истории на своем возвышенном постаменте. XIX век, когда жил писатель, был временем, когда Россия после драматичного XVII столетия, ознаменованного церковным расколом, все более теряла религиозные устои истинного православия Святой Руси и все больше в поисках ответов на духовные вопросы обращала внимание на Запад. По словам философа К. Леонтьева, «Европа погубила у себя самой все великое… и святое» и уничтожает «и у нас… столько драгоценного своим заразительным дыханием».
Ф.М. Достоевский это хорошо понял, но его литературное окружение было пропитано духом либерального Запада. П.Я. Чаадаев писал: «Россия осталась на обочине мировой дороги». Достоевский отвечал: «Широкая дорога Европы ведет в тупик, а грязная и ухабистая русская дорога окажется спасительной для всех заблудившихся путников».
Россию и русского человека Достоевский во всей полноте узнал на каторге. Четыре года заключения он не расставался с Евангелием, из которого он постигал глубину христианской любви. Он пишет, что христианская любовь — это спасение для всякого человека, а наипаче для грешника, больного, заблудшего, что надо терпеть друг друга, а духовным надо носить немощь немощных, а не себе угождать. Подаренное перед ссылкой Евангелие стало для него благовестием на всю жизнь.
В ссылке он увидел и понял жизнь и смирение простого народа и запечатлел это в образе «стародубского старика» старообрядца («Записки из мертвого дома»), наделенного особыми душевными качествами — детской простотой и той доверчивостью, о которой сказано в Евангелии: Истинно говорю вам, если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18, 3). Федор Михайлович пишет о старике: «Что-то спокойное и тихое было в его взгляде, ясные глаза были окружены мелкими лучистыми морщинками. Часто говорил я с ним и редко встречал такое доброе, благодушное существо в моей жизни… Прожив с ним некоторое время, вы бы невольно задали вопрос: как мог этот смиренный, кроткий, как дитя, человек, быть бунтовщиком?» «Во всем остроге старик приобрел всеобщее уважение… ему арестанты с уверенностью давали на хранение свои деньги». Сколько в России было таких старообрядцев в тюрьмах и изгнании! Благодушие, смирение и детская простота — качества, присущие православному русскому народу, — помогали им переносить страдания.
Достоевский старался глубже разобраться в особенностях мировоззрения защитников старой веры, которых оценивал как пример духовного протеста русского народа. О расколе (имеется в виду старообрядчество. — Авт.) он пишет как о «самом крупном явлении в русской жизни и самом лучшем залоге надежды на будущее», в то время как западники считали раскол «фактом русской дури и невежества».
Федор Михайлович обращался к «Житию» протопопа Аввакума, давая ему самую высокую оценку, отмечая живость и образность его речи. В статье «На каком языке говорить отцу отечества?» Достоевский отмечает, что перевести на иностранный язык сказание Аввакума просто невозможно. Защищая русский язык от нападок западных либералов, Достоевский в «Дневнике» ссылается на старообрядцев: «Самое колоссальное обвинение на нашу Церковь, придуманное либералами, о ,,неудобстве” церковнославянского языка, будто бы непонятного простолюдину, — и восклицает: А старообрядцы-то? Господи!»
Зная грамотность старообрядцев, сохранение ими традиций иконописания и церковного крюкового пения, Федор Михайлович пишет, что они, будучи в гонениях, вынуждены были грамотно отстаивать свою веру, и это заставляло их внимательно изучать Святое Писание. У старообрядцев, защищавших чистоту веры, он находил чувство основ русского народного характера, что в то время катастрофически теряла синодальная Церковь. Достоевский симпатизирует именно старообрядцам, а не представителям официальной Церкви, которую он именует «ведомством православного исповедания», которое поддерживалось и контролировалось государством. В своем «Дневнике» он пишет: «Вникните в православие, это вовсе не одна только церковность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве по-настоящему и мистицизма-то нет вовсе, в нём есть одно человеколюбие, один Христов образ — по крайней мере, это главное».
Феодор Михайлович, пробуждая сочувствие к падшим, умел видеть у них душу живую, искру Божию под грубой формой. Писатель замечает, что народ жалеет падших и каторжан называет «несчастненькими», а пьяниц — «пьяненькими». Писатель умел жалеть людей, говоря, что в неведении истины они несчастны, и, как А.С. Пушкин, «милость к падшим призывал». Для Достоевского Христос — мерило в решении всех вопросов. Он пишет в «Дневнике»: «Надо беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка одна — Христос. Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всем заблуждаемся. Нравственный образец и идеал есть у меня Христос. Спрашиваю, сжег ли Он еретиков? Нет. Ну так значит сжигание еретиков есть поступок безнравственный».
Вопрос о возможности казни еретиков поставлен Достоевским не случайно. Он, конечно, знал о сожжении староверов, которых именовали в царском указе «еретиками» — протопопа Аввакума и его соузников, и о тысячах жертв церковного раскола XVII века.
Достоевский не принимает возможность насилия над человеком, тем более в делах веры. Ему близок идеал древнего апостольского православия, ведь именно такое православие и было на Руси до печально известных реформ патриарха Никона и царя Алексея Михайловича. Мысли о страдающем «народе-богоносце», о притеснениях старообрядцев были близки писателю, и вера, которую ценой своей жизни они сохраняли, была доказательством их правоты.
Ошибкой церковных реформаторов XVII века было желание заимствовать истинное православие на Западе, который в то время впал в ереси и нововведения. Достоевский по этому поводу пишет: «От Запада просвещения духовного нечего черпать… наш народ просветился уже давно». Достоевский ратует за возвращение России к «крестьянской правде», которую после раскола хранили старообрядцы. На обстоятельства своего времени он сетует в «Дневнике»: «Улетели мы от народа нашего, просветясь, на Луну». Писатель мечтает «русских европейцев» вернуть к почве, то есть к той православной традиции, которой живет простой народ.
Федор Михайлович в этой связи делает вывод: «Для того чтобы соединиться с народом, русская интеллигенция должна отречься от своей последней сущности, от Европы». К сожалению, этого не случилось, отречения от Европы не произошло, и в результате после 1917 года мы потеряли прежнюю Россию.
Россия долгое время перенимала идеологию Запада, в частности Европы. Достоевский утверждает ошибочность этого заимствования. Он пишет: «В Европе потеря высшего смысла… Муравейник, давно уже созидавший себя без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом… Принцип Европы правовой, а не моральный. В Европе выгода, у нас жертва».
Писатель рассуждает об отношениях Европы и России: «Европа отказывает нам в самостоятельности принятия решений… Всякий в Европе держит за пазухой давно уже припасенный камень и ждет только первого столкновения. Всему одна чрезвычайная причина: идею мы несем вовсе не ту, чем они, в человечество — вот причина! Европа готова нас хвалить, по головке гладить, но совсем нас не признает, презирает нас, втайне и давно, считает низшими себя». Как это актуально сегодня в связи с событиями на Украине. Все действия Запада по введению для России санкций имеют целью наказать нас за то, что мы не принимаем их открытое противление православной морали и насаждение мерзких для Господа содомских грехов.
Сравнивая духовное состояние России и Запада, Федор Михайлович констатирует: «Мы великую нацию составили, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий (эти слова можно отнести к истории русского старообрядчества. — Авт.), не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили ее, наконец немцев перенесли (это пророчески о войнах ХХ века. — Авт.); и все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой высочайшей христианской мысли, которую не понимает Европа с ее дохлым католицизмом (!) и глупо противоречащим себе самому лютеранством». В отличие от Запада русский народ всегда страдал, как страдал Христос на кресте, и это страдание было во имя искупления зла, во имя Истины. И именно поэтому нам, русским (и в первую очередь, старообрядцам), надлежит сказать миру слово правды, которое духовно возродит Россию и весь мир. Об этом говорит Достоевский: «Может быть, европейцам было бы полезно наше русское особое слово, которое они еще не слыхали», «чтобы разрозненные единицы соединились в гармонию и согласие. И это назначение России. Вы скажете, это сон, бред — хорошо, оставьте мне этот бред и сон».
Достоевский определяет главную мысль своего «Дневника»: «Чтобы победить весь мир, надо победить себя. Победи себя и победишь мир». Эта мысль заложена в творениях святых отцов — переделай себя из ветхого, греховного человека в нового, чистого по образу Христа, и этим ты можешь влиять на окружающий мир и помочь тем, кто рядом, и в итоге мир изменится к лучшему.
Если обратиться к послераскольному периоду нашей Церкви, то можно увидеть, что способность возлюбить врагов своих была всегда присуща старообрядцам. Гонимые более трехсот лет, наши предки не воздавали злом и местью за причиняемое насилие со стороны властей. Выполняя заповеди Христа о невоздаянии злом за зло, старообрядцы не пытались доказать свою правоту силой, а лишь, уповая на помощь Божию, творили молитву за ненавидящих и обидящих. В подтверждение христианского терпения старообрядцев можно привести слова А.И. Солженицина, который называл гонения на древлеправославных христиан «потеснением и разгромом устоявшегося благочестия, угнетением и расправой жестокими пытками, изгнанием за тысячу верст их, никогда не взбунтовавшихся, никогда не поднявших в ответ оружия…»
Достоевский в своем творчестве всегда отстаивал заветы Христа, Который учил христиан быть кроткими и смиренными, как Он Сам. Писатель поднялся до высот христианского реализма, впрочем, до него протопоп Аввакум и А.С. Пушкин заложили в русской литературе твердое и непоколебимое понятие добра и зла, основой которого является православная вера. «Русский народ весь в православии, в его идее, и любить его и понимать можно только в православии… Всё назначение России заключается в православии», — гениально изрёк Федор Михайлович. Русский человек, порой бессознательно, знает и любит Христа, в русском народе за «варварством» можно разглядеть твердое и непоколебимое понятие добра и зла. Достоевский точно определил: «Судите народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать». Он пишет: «Россия не Святая Русь, но Святая Русь пребывает в России, скрыта в ней как сила, идеал и путь».
Объединяющая идея творчества Достоевского — отстаивание религиозно-нравственных ценностей. В своем «Дневнике» Достоевский пишет: «Есть у нас страдальцы за правду», а обращаясь к Западу, он вопрошает: «Много у вас праведников?» Он хорошо знал имена огнепального протопопа Аввакума, боярыни Морозовой и других страдальцев, отдавших свою жизнь за правое дело сохранения веры.
Русский народ любит Россию и терпеливо верит в её возрождение с Божиею помощью. «Мы по-прежнему убеждены, — пишет Достоевский, словно обращаясь к нам, сегодняшним, — что не будет в нашем обществе никакого прогресса, прежде чем мы не станем сами настоящими русскими». Признак нашей русскости — великое терпение; надо не бранить ничего в России, не хулить, не осуждать, а уметь любить Бога и Отечество — вот что наиболее необходимо теперь нам, русским людям, ибо любовь, по слову апостола, долготерпит (1 Кор. 13, 4). Так и нам надо ныне набраться терпения и благодарить Бога за Его спасительную помощь в защите и укреплении нашей православной Родины!
Митрополит Московский и всея Руси Корнилий
3 ноября 2023 г.
